Ознакомительная версия.
Ожников смотрит в окно. Он любит стоять так. Кажется, что видишь целый мир через амбразуру, а тебя под бронированным колпаком – никто. За стеклом светло-серая, как шкура змеи, ночь. Белая ночь. Лучше бы черная, настоящая. Вон зажегся свет в гостинице. Окно Донскова. Заявился, планерист! А справа окутанная сизым туманом шумит хвоя. Холодный воздух перемешан с мерзким запахом торфяной жиги. Надсадно звенят комары.
– Ахма! Шлепанцы! – негромко приказал Ожников.
Из тьмы в углу комнаты выскользнула росомаха, в ее зубах домашние тапочки без задников.
– Вот так должны служить и они! – Он громко начал, но последнее слово произнес почти шепотом.
Ожников бросил на худые плечи теплый халат, всунул холодные ступни в мягкие шлепанцы и упал в глубокое кресло. Росомаха улеглась на полу, и он поставил на нее ноги. Густая шерсть щекотнула лодыжки.
Хотелось забыться, дать отдых утомленной голове, но не покидала мысль о Донскове. По телефону из управления Ожников, как кадровик, получил все сведения о замполите. При первой встрече сразу узнал по обличию, и все равно хотелось думать: ошибся. К сожалению, нет. Не берет таких пуля, не принимает сырая земля. Судьба-предательница лоб в лоб свела.
Живешь как к резине привязанный – тянешь, тянешь, ползешь вперед, где упрешься в кого-то, где на коленях, и вдруг… Оборвался конец, или его чик-чик кто-то, и резина, тобою же натянутая, тебя и хлобыстнет… Шастает замполит, всюду нос сует, вынюхивает и записывает, записывает. Последним делом интересовался. А дело – тьфу, мизер! За бензин с поморов – рыбкой, за рыбку – дюралевый уголок с рудника, за уголок – с саами охапочку меховых шкурок; шкурка в подарок жене доброго человека на память, память не подведет, когда нужно – вспомнит Ожникова, где нужно – назовет. И всё дело! Людям – добро, себе – не рупь, копейку. Кто поверит? А ведь так. Себе почти ничего – одни сувениры.
…Вот Галыга мразью оказался: в себя глядит, ест сам себя, болван! Тверди лишился. Да и не было ее – на страхе держался. Придется помочь пьянице обрести теплые края. Это можно… Комаров у меня в руках!
Ожников вспоминал фамилии и каждый раз сжимал пальцы в кулак, повторял громко:
– …в руках!., в руках!., в руках!..
Он сильным толчком ног отбросил росомаху и снова пошел к окну. Через дорогу на серой стене гостиницы «Нерпа» прикрытый еловой веткой мерцал светлый прямоугольник. «Бдит, планерист!» И вдруг Ожников вспомнил про фотографию, маленькую, что на стенде в управлении. Мгновенно теплой испариной покрылся лоб. Как он мог забыть про нее? Как?
У входной двери звонкой лапкой дважды ударил звонок. Рванулась из угла росомаха.
– Назад! – Ожников выскочил в коридор. – Кто там?
– К вам можно, Ефим Григорьевич? – послышался голос инспектора Воеводина. – Не разбудил?.. Вы уж извините, но я с просьбой.
– Проходите, Иван Иванович, всегда рад такому гостю!
– Здравствуйте!.. Переночевать пустите? Не стесню?
– А?.. Понял, понял, Иван Иванович! Раздевайтесь, минуточку постойте, я своего зверя в кладовке закрою… Прошу! – крикнул Ожников уже из комнаты. – Голодны?
– Если предложите чаю или кофе, не откажусь.
Воеводин сидел в кресле, расслабившись, слушая, как хозяин на кухне погромыхивает посудой. Не один раз приходил он к Ожникову, но никак не мог привыкнуть к резкому тошнотворному запаху росомахи, пропитавшему постель, мебель, стены. И все-таки заходил, уважая хозяина дурно пахнувшей квартиры за гостеприимство, деловую хватку, умение держать слово, дисциплинированность во всем. На таких «прочных» людях, по мнению Воеводина, держалось многое в мире. А любовь к вонючему зверю – маленькая слабость. Может быть, и не слабость, ведь зверь был верен, предан хозяину, а хозяин одинок…
Ожников рассказывал Воеводину о своем прошлом: родители погибли под бомбой в Отечественную; в двадцать женился, как казалось на «ангеле», а через несколько месяцев «ангел» улетел из дома с красивым лейтенантом связи.
Да, Ожников вряд ли мог осчастливить женщину. И внешность неказиста, и слишком уж деловой. Такие могут быть хорошими кормильцами, терпеливыми супругами, но ласки от них не дождёшься… Воеводин имел основание так думать и утверждать, опираясь на опыт собственной беспокойной жизни.
Ну, вот он, кажется, попривык к воздуху в комнате, начадил своей «Примой», и запах росомахи потерял остроту, а запах кофе из горячих маленьких чашек почти совсем приглушил его.
– Может, с коньячком?
Воеводин, сделав первый глоточек, отрицательно мотнул головой, поднес чашку к носу, зажмурившись от удовольствия, вдохнул аромат бразильского кофе.
– Сами мололи?
– Только так. В пачках не держу… Как съездили на верную Браму, Иван Иванович? Головомойки нам не будет.
– Хранение горючего надо бы проверить на всех точках, чувствую, жара скоро полыхнет, оборониться бы.
– Саама-то привезли?
«Уже знает, – лениво подумал Воеводин. – Действительно, беспроволочный телеграф в этой тундре, чихнешь в Мурманске, по Белому морю волны пойдут».
– Пастух в норме, косточки слепили, я был в райбольнице… Богунец вернулся очень быстро, время показало, что он держал недопустимо высокую скорость.
– Накажете?
– Сам себя накажет, – проворчал Воеводин. – Такие долго не летают!
Ожников налил еще по чашке.
– Не заснем ведь, Ефим Григорьевич? Очень крепкий кофе….
– Что мы, старики?
– Не чувствуете дряхлости?
Ожников, глянув на гостя, выпалил скороговоркой:
– Иван Иванович, вы с Галиной Терентьевной старые друзья. Нет-нет, и не возражайте, я знаю, что не просто знакомые, у вас даже тайна есть!
– О чем вы? – насторожился Воеводин.
– Одинокая она женщина, и я… тоже. Давно не можем найти общего языка, а полезно было бы обоим.
– Про какую тайну вы упомянули?
– Пустяк, к слову пришлось. – Ожников притворно смутился.
Воеводин нахмурился:
– Мне неприятно слушать, Ефим Григорьевич!
– Извините, не хотел обидеть, – засуетился Ожников. – С Лехновой у вас вынужденная посадка на «яке» была, не беспокойтесь, я к слову, никто до сих пор не знает.
«Ишь ты, – удивился Воеводин. – С тех пор десять годков пролетело, и было-то не тут, а на земле саратовской. Откуда знает?»
Как и многие летчики, Воеводин пришел в Гражданскую авиацию, демобилизовавшись из Военно-Воздушных Сил, и сначала попал в эскадрилью спецприменения, где штурманом была молодая Галина Лехнова. Одна женщина на весь летный состав аэропорта, и никто не мог похвастаться ее особым вниманием. А у Воеводина с ней с самых первых дней работы появилась тайна.
Ознакомительная версия.
